Синий и золотой - Страница 3

Обо мне много говорит тот факт, что ответ на мои проблемы — это было первое, что пришло мне на ум, когда я открыл глаза. Была заметная задержка, прежде чем память о другом большом поступке, совершенном вчера, догнала меня. Убил свою жену. Ах, это.

Есть вещи, которые ты несешь за собой, куда бы ни шел, как улитка раковину; они замедляют тебя, давят на тебя, и ты живешь в них. Выскакивающий, чтобы поприветствовать меня образ моей руки, сжимающей чашу, — глазурованная керамика, потому что субстанции, с которыми я работаю, совершают самые ужасные вещи с металлом, даже золотом и серебром — и ее рука, берущая чашу. И она говорит: «Ты уверен, что это безопасно?», а я отвечаю: «Не будь чертовой идиоткой, конечно это безопасно». И она наклоняет чашу, дважды глотает и говорит: «Боже, на вкус омерзительно», а я забираю чашу, а затем момент мертвой тишины, и она говорит: «А теперь что?», и я отвечаю: «Дай ему сработать, подожди минутку», а она: «А я, ну, знаешь, почувствую что-нибудь?», и я говорю: «Ну», и потом она кричит.

Я не горжусь одним из величайших своих достижений. Я научился выбрасывать определенные вещи из головы, во всяком случае на время. Давай не думать об этом, сказал я себе. Вместо этого…

В грезах ко мне пришла гениальная идея (звучит лучше, чем пришла ко мне во сне). Я поднялся с земли, не выпрямляясь во весь рост, оставаясь согнутым, чтобы заглянуть за бочки. Двор был пустым, но кто-то не пожалел сил и средств, чтобы зажечь три фонаря и подвесить их на крюки на стене. Существует расхожее заблуждение, будто яркий свет отпугивает воров. На самом деле, это дает нам, я имею в виду им, свет, чтобы видеть. Я выпрямился и медленно, с усталостью в шаге, двинулся (без притворства; шея затекла) вокруг бочек, во двор, вниз по аллее и в Медные Врата.

Может я и совершил множество преступлений, но я не преступник, как таковой. Хотел бы им быть. Преступники, во всяком случае те, кого я знал за эти годы, обладают замечательно инстинктивным умением делать трудные вещи, вроде неприметной прогулки по улице. Хороший вор практически невидим. Честный, по сути, человек вроде меня, пытающийся идти невинно — самое подозрительное зрелище, какое вы когда-либо видели. Тем лучше, что вокруг никого не было — ну, и не должно бы; дневная смена только отправилась домой, ночная еще не началась. Идеальное время для прогулки по Медным Вратам, и хотел бы я приписать это своему дальновидному тактическому мышлению.

Вверх по Медным Вратам, налево на Старую улицу, прямо в Милю; пятый слева, второй справа. Не было никаких причин предполагать, что он будет дома. Я стоял под его окном и смотрел вверх. За ставнями горел свет. Я дернул дверь; открыто. Иногда ты получаешь внезапные вспышки удачи безо всяких видимых причин.

Астиаг, мой старый университетский приятель, работает писателем. Он всякое пишет. Он напишет вам транспортную накладную, судебное прошение, письмо домой, обрамленное двумя ангелами, письмо богатому дяде с мольбой о деньгах, договор о партнерстве, завещание, неплохой сонет (пять монет сверху, если он сочинит его с нуля). Шутка в том, что у него неряшливый почерк. Но он делает по-настоящему прелестные заглавные буквы в начале страницы, с завитками, росчерками и даже позолотой, если у вас есть деньги. Он говорит, что занимается писарством только ради еды и одежды, пока не закончит свою великую диссертацию, «Некоторые аспекты цезуры в поздней маньеристской лирической поэзии второстепенного значения». На самом деле он государственный шпион. Во всяком случае, он так всем говорит.

— Ты, — сказал он, поворачиваясь на стуле и бросая враждебный взгляд поверх очков (его драгоценнейшее и единственное имущество; он унаследовал их от отца, старшего лектора в Элписе перед Войной. У Астиага на самом деле идеальное зрение, несмотря на профессию, но он носит их, поскольку они позволяют ему выглядеть ученым). — Вообще я не удивлен. Ты кретин.

— Не против, если присяду? — улыбнулся я.

— Чего тебе надо? — он пожал плечами.

— Послание Фоке, — ответил я и он вздохнул.

— Скажи ему сам, — устало сказал он. — Ко мне уже приходили котелки.

— Конечно, приходили, — сказал я. — Извини насчет этого.

— Ничего, — ответил он. — В кувшине есть пиво, в буфете, скорей всего, немного сыра.

Астиаг практически живет на сыре; он получает его задешево из маслобойни на Канатке, но приходится обдирать зеленые части.

— Подозреваю, тебе еще и деньги нужны.

Я почувствовал себя виноватым.

— Я тебе с последнего раза должен.

— Да, — сказал он. — Могу дать два ангела, но и все.

— Спасибо. Ты можешь?..

Он покачал головой.

— Поговорить с ним — нет. — сказал он. — Написать письмо — да. Что ты хочешь, чтобы я ему передал?

Я ненадолго задумался.

— Ну, «извини» будет хорошим началом, — сказал я. — А потом «пожалуйста не ищи меня». И что это не сработало.

Астиаг нахмурился и поправил очки. Они продавили что-то вроде канавки на носу.

— Это правда? — спросил он.

— Конечно, правда, — ответил я. — Да ладно, никто не может превратить неблагородный металл в золото. Это невозможно.

— Но ведь…

— Это невозможно, — сказал я. — Вопреки всем моим уверениям в обратном. Так что скажи: «мне очень жаль насчет всей лжи и ложных надежд, а я уезжаю за границу, на неопределенное время. Как обычно, с лучшими пожеланиями, Салонин.»

Астиаг положил перо и посмотрел на меня.

— Ты его расколол, так ведь?

— Я только что сказал, что не…

— Не трынди мне, пожалуйста. Ты расколол его и теперь бежишь вместе с секретом, прежде чем Фока запрет тебя где-нибудь в башне, чтобы остаток жизни ты делал золото. Я тебя знаю, — продолжил он, игнорируя мои попытки протестовать, — знаешь, в глубине души у меня всегда было маленькое смутное подозрение, что однажды ты это сделаешь.